Mašīnrakstitaja
Underwood rakstāmmašīna veca,
atjauj nolikt
galvu uz tava
metāla pleca
un klausīties
klusuma dziesmā.
Zinu - reiz ladešu tevi,
ka nesalūst riteņi vecie,
rakstot man dzejas
skumjas kā Vidzemes
birzes
un sliktas
kā nomales smilšainās ielas.
Es ladešu tevi, rakstot pēdējo reizi
ministra rezolūciju:
šī mašinrakstītāja
valsts darbā
neder.. .
Un tad,
kad nebūs ko zaudēt vairs
pasaules biržā,
pazīšu dziesmu
tikai vairs vienu -
traģisko dziesmu
par maizi...
Renstelēs čalos
netīri strauti,
sievas,
palsas kā apriļa
čauganie sniegi,
bulvāros pārdos
pavasari,
un ielas puikas
svilpos dziesmas
par sarkano jūrnieku pulku,
ceļot pār peļķēm
tiltus uz jaunu,
laimīgu dzīvi,
kuru ne es,
ne mani baskāji draugi
neredzēsim
nekad,
jo apriļa pali
aizskalos mūs līdzi papīra tiltiem
ka visu,
kas pagātnes daļa . . .
Underwood rakstāmmašina vecā,
atļauj nolikt
galvu uz tava
metāla pleca
un klausīties
klusuma dziesmā.
Klabošie kauliņi,
nesit vairs līdzenus burtus
uz papīra loksnes,
saule в koķete skaistā
sviež caur rūtīm
izsmieklu sejā,
uz galda aktis
mirkšķina acis, -
bet es dzirdu,
kā Anglijas metālu fabrikā
dzensiksna šņāko un griežas
eļļoti rati,
strādnieki sačukstas klusi
par Āfrikas nemieriem,
Ķīnu
un brīvību, kuras tiem nava.
Varbūt viņi saka:
kādreiz uz kontinenta
mašinrakstītāja steidzīgiem | МАШИНИСТКА
Старенький мой ундервуд,
разреши мне прижаться
к твоей металлической
клетке грудной
и тишиной
надышаться.
Знаю - когда-нибудь возненавижу тебя я
за то, что истертые валики не поломались
от стихотворений моих,
печальных, как рощи латышские,
скверных,
как мостовая окраинной улицы.
Возненавижу тебя я,
отстукивая последний
приказ господина министра:
о том, что указанная машинистка
непригодна
для государственной службы ...
И когда уже нечего будет терять мне
на бирже всемирной, -
я выучу песню,
одну лишь
трагичную песню о хлебе . . .
В сточных канавах
ручьи зажурчат,
и женщины,
бледные, точно апрельский
истаявший снег, на бульвары
выйдут весну продавать,
и мальчишки засвищут
песню "Вперед, краснофлотцы",
строя мосты через лужи
к новой, счастливейшей жизни,
той, что ни мне,
ни моим босоногим друзьям
не увидеть вовек,
потому что нас всех,
кто остался от прошлой эпохи,
снесет половодьем апрельским,
как мостик бумажный . . .
Старенький мой ундервуд,
разреши мне прижаться
к твоей металлической клетке грудной
и тишиной
надышаться!
Буквочек ровных
на белой бумаге
не ставят уж
клавиши,
солнце сквозь стекла
в лицо
надо мной насмехается,
папки с делами
подмигивают игриво, -
а я
слышу, как где-то -
в Англии, скажем -
в цеху прокопченном
ремни приводные хрипят,
вращая лоснящиеся валы,
а рабочие шепчутся тихо
о бунтах в Африке,
о Китае,
и о свободе, которой
от века они не знавали.
Может быть, говорят и о тем,
что когда-нибудь на континенте
машинистка
быстрыми пальцами
выбьет на белой бумаге
горящие буквы -
слова, которые ей продиктует
сердце новой эпох |